«Вся Украина бьется, сейчас это самое живое место на планете»

— Как изменилась твоя жизнь в последнее время – после того, как началась война? Чем ты сейчас занимаешься во Львове, нашла ли там свое место?

Теперь, спустя полтора месяца с начала войны, кажется, что жизнь изменилась не слишком сильно. Я точно также просыпаюсь по утрам, принимаю душ, чищу зубы, одеваюсь, кормлю кошек, завтракаю и сажусь за работу (я работаю дистанционно). В то же самое время, изменилось самое главное: я теперь живу в стране, в которой идет война. Несмотря на то, что Львов находится в тылу и его не бомбят – или, как я часто подчеркиваю, пока не бомбят, – я постоянно держу в уме, что все это может закончится внезапно, в один момент, как закончилась моя мирная жизнь в Киеве.

— Какие у тебя отношения со страхом сейчас? В Беларуси, насколько возможно представить, был постоянный страх задержания, жестокой и мстительной машины, теперь – война. Чего ты еще боишься?

Я довольно тревожный человек, но знаю, что со страхом можно работать. О страхе я поняла удивительную вещь: когда ты сталкиваешься лицом к лицу с опасностью, то страха в тебе почти не остается. Или он просто перекипает и перерождается во что-то совершенно другое, не похожее на страх в привычном, обыденном понимании этого слова. В тебе вообще становится очень мало чувств, рефлексий, мыслей, шелухи, зато обостряются все физические ощущения. В Беларуси все время был этот страх-ожидание, страх, разлитый в атмосфере, тягучий и вязкий, ты постоянно крутишь его в голове, он прилипает к каждой твоей мысли. На войне все иначе. Появляется простое и ясное понимание конечности своего существования. Мою последнюю ночь в Киеве я провела в убежище, недалеко от Берестейской, бои шли буквально рядом, в километре от нас. Выстрелы были очень громкие. Я заметила, что ни у кого из людей рядом со мной не было паники, как и не было ее у меня. Паники не было и тогда, когда утром мы бежали пять километров на автобус под звуки взрывов и выстрелов. Ты стараешься не сбавлять скорость, держишь дыхание, взглядом выбираешь кратчайшую дорогу. Рядом кто-то выгуливает собаку, кто-то ищет бычки от сигарет, кто-то тоже бежит или прячется, а кто-то напротив, идет нарочито медленно. И ты просто бежишь и не думаешь вообще ни о чем.

Сейчас, находясь в более-менее спокойном месте, начинаешь бояться скорее будущего, начинаешь рассуждать в таком философском ключе: как быстро закончится война, сможем ли мы найти здесь свое место, какой станет Украина после всего произошедшего, смогу ли я когда-нибудь вернуться в Беларусь. И, конечно же, вернусь ли я снова к писательству. Но это страхи довольно благополучного в бытовом плане человека, и я это хорошо понимаю.

— Случается ли еще во Львове воздушная тревога, бежите ли в бомбоубежище? Висит ли в воздухе чувство опасности, смятения?

Львов – это тыловой город, город, который, по сути, почти не обстреливали. В основном ракеты попадали в объекты за чертой города. Но воздушную тревогу мы здесь слышим по нескольку раз за день, а иногда и за ночь. Если она застает нас в городе, мы обычно идем в ближайшее убежище, если дома – то остаемся на месте. Мы живем в центре, у нас трехэтажный дом с двором-колодцем, наши окна как раз выходят во двор. По сути, квартира расположена так, что соблюдается известное уже всем правило двух стен. Не хочу чтобы это выглядело бравадой, скорее это наша беспечность. С другой стороны, многие львовяне, по моим наблюдениям, относятся к воздушной тревоге скорее как к досадной помехе, чем как к предупреждению об опасности.

— Многие беларусы после нападения России решили остаться в Украине, как и ты. Можешь ли объяснить, что заставляет оставаться – чувство долга, солидарность? Почему вы с мужем приняли такое решение?

Я долго пыталась ответить себе на вопрос, почему я остаюсь в Украине. Я не настолько наивна и не думаю, что мое присутствие как-то нужно Украине и украинцам, не думаю, что я смогу тут повлиять на восприятие украинцами беларусов, не думаю, что я особенно полезна здесь и сейчас. Каждого человека, на мой взгляд, определяют, в первую очередь, две вещи – его ценности и пережитый опыт. Ценности – это то, что ты выбираешь себе сам. Опыт – это то, что ты не всегда можешь выбрать, но иногда можешь на это влиять. Я не знаю, зачем именно мне нужен опыт нахождения в стране, где происходит война. До 2022 года я всегда думала о себе как о человеке, который будет бежать от войны максимально далеко. Но решение я приняла почти сразу, и оно придало мне спокойствия. Опыт беженки, опыт отъезда из дома при первой же опасности у меня уже есть, это горький опыт и самое главное, он не дает ощущения правоты, победы, достоинства. В 2020 году я очень много бегала во всех смыслах, как и все мы, теперь мне кажется важным научиться не бежать, а в идеале – бороться.

В ценностном смысле я ощущаю эту войну как свою собственную, как войну против меня и того, что мне близко. Я не умею воевать, но и дезертировать, уезжать отсюда сейчас мне кажется моральным поражением. В то же время, я не хочу делать какую-то демонстративную позицию из того, что осталась в Украине, в этом нет ничего героического, это глубоко личный, экзистенциальный выбор.

Ну и конечно, я очень люблю Украину и считаю ее своим домом. Не убегать из дома – это целиком логичный и естественный выбор. Здесь и сейчас, несмотря на близость смерти и ужаса, который оставляет после себя русский мир, ты ощущаешь невероятную остроту и красоту жизни. Вся Украина бьется, сейчас это самое живое место на планете.

— Ты достаточно критично реагируешь на попытки разных людей пожалеть тебя, спросить, как дела, посоветовать «держаться». Что не так с проявлениями заботы в отношении людей, находящихся внутри небезопасной, нестабильной, зыбкой ситуации?

Я страшно не люблю две вещи – когда люди излишне героизируют и драматизируют. Что касается меня, то ни для первого, ни для второго нет повода. Львов живет жизнью тылового города, я чувствую здесь себя в разы спокойнее и безопаснее, чем в Минске в 2021 году. Я не вижу причин жалеть меня или сочувствовать мне – я здорова, спокойна, я нахожусь там, где хочу, а в скором времени планирую вернуться домой, в Киев. Человеку, который потерял дом, очень важно чувство собственного достоинства. Поэтому и общаться с ним нужно так, чтобы ни в коем случае на это достоинство не наступить. Не жалеть, не причитать, не оплакивать «поломанную жизнь».

Очень часто близкие не справляются со своей тревогой и пытаются передать ее тебе. Первые дни это было особенно заметно. Какие-то знакомые постоянно писали «инсайды», что скоро нас будут обстреливать, настоятельно просили поскорее выбираться, присылали сообщения о том, что они за нас тревожатся и переживают. Каждый раз, слыша подобные слова, я чувствовала, как возрастала моя собственная тревога, и я просила больше мне такого не писать, позаботиться о себе, а не обо мне. Человеку на войне нужна спокойная холодная голова, в том числе и на случай того, если сбудутся страшные прогнозы и придется действовать спонтанно.

Есть еще глупое слово «держитесь», мне кажется, люди обычно пишут его, когда хотят поддержать, но не умеют, не знают, как это сделать. Если бы меня спросили, как лучше поддержать человека, который находится в опасной ситуации, я бы сказала, что следует общаться так же, как и до войны. Можно банально спросить, как дела (только лучше делать это без драматического надрыва и не раздавая оценок), можно скинуть пару смешных мемов, порасспрашивать про жизнь города. Можно спросить о том, что чувствует ваш собеседник – иногда просто очень хочется выговориться. Если вы знаете, как действительно помочь человеку – просто помогите, без лишних вопросов. Не спрашивайте: «Что я могу для тебя сделать?» – скорее всего, вы не можете сделать ничего, а человек будет вынужден вас благодарить за участие, которого не было.

Но я до сих пор по-настоящему благодарна тем людям – близким и едва знакомым, – которые писали мне: если вы окажетесь в Париже/Вроцлаве/Стокгольме, то можете пожить у нас, можете рассчитывать на нашу помощь. Так ты понимаешь, какой большой круг людей тебе сопереживает, как много разных вариантов есть вокруг, так тебе проще делать выбор.

— То, что ты беларуска из Беларуси, с беларусским паспортом, сейчас в Украине на что-то влияет? Тебе приходилось разговаривать с украинцами с перспективы «гражданки страны-агрессора»?

Как беларуска и обладательница беларусского паспорта я не встречалась здесь с агрессией по национальному признаку. У меня есть свое объяснение этому. Чаще всего люди разговаривают с человеком, а не с паспортом. Первое впечатление о тебе формируется буквально за 10-15 секунд – твоя поза, одежда, мимика, интонации. В общественных пространствах я пользуюсь тремя языками – украинским, беларусским и русским. Когда мы говорим по-украински, люди достаточно быстро выкупают, что мы не местные. Если спрашивают, откуда мы, всегда говорим, что из Беларуси. Я думаю, что за полтора месяца войны украинцы прекрасно поняли, что ракеты бьют не по паспорту. И те беларусы, которые остаются здесь, получают точно такой же опыт, прячутся в тех же подвалах, точно так же рискуют своими жизнями, как и украинцы. А общий опыт, конечно, роднит очень сильно.

Мы приехали во Львов, и сразу попали на комендантский час, нас остановил патруль. Проверив документы, взглянув на чемоданы и клетку с кошками, люди в форме немного в шутку упрекнули нас: «Ну что же вы, беларусы, мы думали, вы будете нам помогать, а вы тоже уезжаете». Но мы так и не уехали. И пока не планируем.

— Ты писала, что Киев – твой дом. Как получилось, что за столь короткий период Киев стал для тебя своим?

Я оказалась в Киеве летом 2021 года, когда была вынуждена уехать из Минска. Помню, что еще долгое время я ощущала огромную потерю и все время пыталась сформулировать для себя, что такое дом, чего же именно я лишилась. Ну и получалась разная мещанская чушь про тарелки, безопасность, домашних животных и всякие статуэтки на комоде. Но оказалось, что дом это вообще не это. Это даже не мама и папа в получасовой доступности. Дом – это место, которое у тебя больше всего болит прямо сейчас. Сейчас я чувствую по отношению к Киеву то, что в первые месяцы отъезда из Беларуси чувствовала по отношению к Минску: нежность, любовь, боль из-за того, что происходит с городом без тебя. Я помню, как в первые дни войны саботировала отъезд из Киева, помню как плакала, сидя в автобусе, который эвакуировал нас во Львов. У этих слез были причины – я снова покидала дом.

Приехав в Украину, поначалу мы не были никак связаны с ней, просто в один момент мы решили здесь осесть, а через какое-то время, возможно, попробовать поискать себя в какой-нибудь другой стране. За два месяца до начала войны мы с мужем начали обсуждать разные варианты для переезда, и я сказала, что хотела бы еще хотя бы на год остаться в Украине, поездить по стране, посмотреть ее, ведь она такая разная, а мы толком ее и не видели. Еще через месяц я почувствовала зудящую, острую необходимость непременно быть здесь, будто понимая, предчувствуя, что тут будет происходить что-то очень важное, что здесь пишется история.

— У тебя есть знакомые и в России, и в Украине, ну и, само собой, в Беларуси. Чем отличаются люди твоего поколения из этих трех стран?

Я страшно не люблю всю эту манипулятивную концепцию братских народов, кроме того, мне кажется россияне, беларусы и украинцы довольно сильно отличаются друг от друга. Россияне – имперцы, это дефолтная прошивка любого русского человека, за очень редким исключением. Твоя русская подруга-либералка будет в первую очередь русской, а уже во вторую очередь либералкой и твоей подругой. Сейчас «хорошие русские» много каются в соцсетях, рефлексируют свою имперскую травму, коллективное чувство вины, но делают это максимально нарциссично, будто доказывая, что и в страданиях им нет равных. Беларусы – это пассивно-агрессивная, невротическая нация, нам очень важно выглядеть хорошо в глазах соседей и себя самих. Мне кажется, это наша самая большая беда: мы сами себе не готовы простить темные пятна на нашем белом пальто. Поэтому в нашем мирном протесте ключевым словом был «мирный», и не потому, что мы боимся войны, силы или крови, а потому что нам очень важно сохранить свой красивый образ.

Украинцы более открытые, иногда они кажутся бесцеремонными, они быстры на расправу, они могут полюбить тебя с первого взгляда и возненавидеть со второго. Они готовы ударить, а через пять минут будут обниматься и извиняться, в этом много душевной щедрости. Мне кажется, это именно то, что сейчас происходит между украинцами и беларусами. В публичном поле и правда очень много злости и досады по отношению к нам со стороны украинцев, но я вижу, как быстро они остывают.

— Вопрос о языке. Изменилась ли роль национальных языков сегодня, на твой взгляд? Нужно ли какое-то переосмысление русского языка сейчас?

Мои взгляды по поводу языкового вопроса не изменились. Несмотря на то, что я русскоязычная, я всегда была и остаюсь за то, чтобы в Беларуси был один-единственный государственный язык – беларусский. Концептуально мне кажется это правильным.

Едва приехав в Украину, мы с мужем начали искать способ учить украинский язык, хотя, честно говоря, в Киеве вполне можно было обойтись и русским. Сейчас я активно использую три языка – украинский, беларусский и русский. Украинский – язык страны, в которой я живу, беларусский – мой родной язык, мне очень важно не забывать его, русский – это язык, которым я владею лучше всего и на котором мне проще всего высказывать мысли, по сути, это мой рабочий инструмент. Я писательница, и для меня важна точность слова. Не хочу, чтобы это звучало как оправдание, но с моим уровнем неприятия русского мира, я могу позволить себе писать на русском.

Часто украинцы слышат беларусскую речь или видят комментарии в фейсбуке на беларусском и удивляются: все понятно, наши мовы так похожи! Мне кажется, это очень эффективный и наглядный прием – показать через похожесть языка нашу общность, в противовес россиянам, которые всегда переспрашивают, просят перевести, не понимают. Я уверена, это непонимание имеет не лингвистические корни, а все тот же российский имперский эгоцентризм.

— И о профессии. Как поживает твоя книга, продолжает ли распространяться по миру, продолжают ли к тебе стекаться отзывы?

Я и до войны понимала, что жизнь не состоит из одних лишь книжек, разве что если ты писатель. Сейчас люди не читают книги, люди читают новости, аналитику. Документалистика вышла на первый план, ни одна выдуманная история не сравнится с тем, что происходит у нас за окном уже который год. Но мне как автору, как писательнице по-настоящему приятно, когда люди, убежавшие от войны, пишут, что мою книжку, уже прочитанную, они взяли с собой. Я по себе знаю, как мало места в рюкзаке беженца, и понимаю, что это дорогого стоит.

В конце своей книги я написала, что государство Российская Федерация через 8 лет прекратит свое существование – тогда я писала об этом как о шутке, о чем-то фантастическом и невероятном. Я писала ее в 2016 году, таким образом, нетрудно поверить, сбудется ли мой прогноз. Забавно, что сейчас все больше людей говорит об этом всерьез. Жизнь – удивительная штука.

Я не знаю, когда я напишу следующую книгу и напишу ли. По всей видимости нескоро – проза не требует сильных эмоций, лучше всего она пишется в спокойном, умиротворенном состоянии. Больше всего на свете хотелось бы вернуться к скучной, рутинной жизни и писательству. С другой стороны, книжки создаются из нашего опыта и наших ценностей. Может быть, здесь и сейчас закладывается что-то, что когда-нибудь, через годы станет еще одним текстом.